Доедать не обязательно - Ольга Юрьевна Овчинникова

через месяц всё засыпало ровным белым.

Отойдя от окна, Соня ложится в постель. Светлые стены, белые халаты, белое постельное и теперь ещё белый снег, – этот мир оскорбительной белизны лишь усугубляет депрессию. Белый цвет превращается в цвет ослепительной боли.

По коридору ходить нельзя.

В палате десять человек, – тоскливо воют, бормочут, кричат. На соседней кровати худющая девочка, накрыв одеялом голову, качается и заунывно поёт, – с её поджатых ног сползают гольфы – тонкие, с дырками, бледного цвета. Она уже дней пять ничего не ест. Все руки истыканы, в синяках от капельниц, и вен уже не найти.

Слёзы и просьбы о помощи не котируются никак – это признак сумасшествия, но и только. Плачь, сколько хочешь. Холодно. Мёрзнут пальцы – и рук, и ног.

Открытый, без дверей и перегородок клозет. Прямо из коридора можно видеть, занято там или нет. Унитаза три – все в засохшем говне и грязи.

Буйных кладут в одиночку, привязывая ремнями к кровати, – кровать привинчена к полу. Горластым или упрямым делается укол, уносящий в иную реальность, где всё двоится, троится, плывёт, – и жизнь превращается в существование: поспал, поел, сходил в туалет. Поспал, поел, сходил…

Соня оказывается и горластой, и упрямой, и буйной. Точно дикая кошка, она клацает зубами, кидается и шипит. Сопротивление задавливают в первый же день – быстро, профессионально.

«Вяжи!»

Её тащат волоком, растрёпанную и вспотевшую, одетую в белую рубашонку, которая задирается, обнажая следы от глубоких расчёсов. Наступают на волосы. Переволакивают через порог так, что она стукается головой.

Они привязывают её ремнями к кровати в пустой палате, продуваемой сквозняком. Ни одеяла, ни хоть какого-то захудалого пледика, – вокруг только леденящее, оглушающее пространство. Ремни, как верёвки в шибари-клубе, выключают разум, опустошают голову и этим дают покой, но временный, пока холод не продерёт до костей. Холодно, холодно… Как же холодно, мамочки…

Зойкина рожа, – глаза блестят, закусила губу, – появляется из тумана. Как всегда, ей поручили снять украшения и подстричь новенькой ногти, чтобы Соня, когда придёт в себя, не нанесла себе ещё больших увечий. Зойка трогает ключ на шее, тянется снять, но на эти прикосновения Соня пучит глаза и стучит зубами, упираясь затылком в тощий матрас. Она хочет кричать, но голоса нет, – только сипение, будто голосовые связки вырезали под корень.

Укол, и Зойка почти справляется – тупыми ножницами откусывает твёрдые, словно камень, ногти, ломает их, матерится. Потом забирает свободно ключик.

…Пить не дают. Вода – в туалете есть, из-под крана.

Алюминиевая ложка в тарелке с сопливой овсяной кашей, – и такой же кисель сейчас должно быть течёт по венам – серый, склизкий, разбавленный нейролептиками.

Разбитая чашка. Соня режет себя осколком, желая увидеть живую кровь, – торопливо, боясь не успеть; боясь, что опять отберут.

Отбирают…

– Открывай! – Зойка хватает её за подбородок, чтобы проверить: проглотила таблетку? Нет?

Пальцы воняют рыбой. Соня отпихивает её, получается вяло.

«Вяжи!»

Под лопатками жёсткий пол. Тяжесть тел, навалившихся сверху. Её душат подушкой, и она вцепляется в наволочку зубами, рвёт её, ветхую, и оттуда сыплются затхлые перья, забивая и рот, и нос. Всё вокруг покрывается белым, подушковым снегом.

Укол. Тело больше не слушается. Наступает бессилие и сонливость. Они сохраняют её живой. Они топчутся по колено в чужом безумии, точно в грязи, и абстрагируются от боли.

Снова вязки и холод.

Дайте уже умереть. Дайте. Уже. Умереть.

Укол. Ремни уползают с тела, точно живые змеи. Соня забирается под кровать. Изо рта текут слюни, взгляд становится безучастным. Отсюда видно, как в коридоре дурочки моют пол.

Потом она доберётся до туалета, будет справлять дела, вытирать себе зад, а они встанут напротив и скурят заслуженную сигаретку – одну на двоих, – не сводя с неё отрешённых глаз. Большего унижения сложно себе и представить.

«Тебе рисуют границы реальности, в рамках которой только и можно существовать. Тебя возвращают в привычный для всех режим».

Так и проходит год.

Глава 52

Не помню – значит не было.

Удар!

Соня лежит на кровати, поверх одеяла. Спит ли, нет, – глаза закрыты. К ней подходит женщина-врач, трогает за плечо:

– Идём со мной.

Смотрит с сочувствием. У неё белоснежный, выглаженный халат с двойным голубым воротничком. Соня поднимается и идёт. Двигаться тяжело, будто больница по пояс затоплена киселём.

Вот и дверь в кабинет.

– Входи.

Внутри сидят люди, тоже в халатах, – психиатрическая комиссия. Уже с порога смотрят оценивающе, в шесть внимательных глаз. Соня переключается на глиняные фигурки, которые стоят тут повсюду. Бесформенные монстры с дырками вместо глаз… Примитивные поделки… Целый ряд одинаковых слоников, будто наштампованных на машинке. Она цепляется взглядом за дракона и кошку с человечьим лицом, слепленных ею около года назад. Шагает, теребя край растянутой, выцветшей – когда-то сиреневой – кофты. Садится на краешек стула.

Таблетки изменили её. И без того бесцветный взгляд погас, движения стали заторможенными, походка отяжелела. Лицо опухло и превратилось в маску, потеряв выразительность. Когда-то обритые волосы отросли до короткого ёжика, похожего на мальчишеский. Большую часть времени она безучастно спала.

…Соню опрашивают. Голоса у них вкрадчивые, осторожные. Она отвечает спокойно. Да, ни кошкодев, ни Драконов нет, – это была фантазия, и она больна. А сейчас всё хорошо. Да, она вела себя безобразно и демонстративно. Нет, голоса она больше не слышит. Да, она знает, что надо принимать таблетки по часам – все эти три препарата – и навещать психолога. Нет, она больше не порежет себя.

– Да, я почувствовала эффект, – устало говорит им Соня. – У меня больше нет друзей. Спасибо.

И её, недолго посовещавшись, выпускают.

– Вот, твоё, – добрая врач протягивает ей балахон, на котором болтается картонная бирка. Там написано имя-фамилия Сони и дата, когда её загребли. Женщина помогает его надеть.

Балахон пахнет смородиной, свежим сеном, парным молоком и коровой, – так пахнет, должно быть, счастье.

На дворе давно уже лето, – очередное серое лето. Никакого истошно зелёного цвета нет и в помине, да и было ли это? Ириска, вероятно, сто раз уж вернулась домой со своих морей.

В поношенной одежде, доставшейся в больнице – что нашли, то и дали, – Соня похожа на пугало: из-под бордового балахона колоколом торчит белая юбка, тапочки стоптаны, а розовые гольфы, доставшиеся ей от той девушки, что пела под одеялом, поочерёдно сползают. Однажды днём обнаружилось, что та лежит и молчит. Оказалось, что умерла. После смерти она улыбалась.

Люди шарахаются от Сони, хихикают, отдельные пялятся. В их глазах есть страх перед её безумием, вынуждающий чувствовать себя неизлечимо больным изгоем. Торопливым шагом она идёт прямиком к реке и там отыскивает пещеру, вход в которую густо зарос бурьяном. Внутри – темнота, запустение и прохлада. И никого. Соня щупает стены, ныряет руками в сырой песок. Ни зги не видно. Нет ни цепи, ни ошейника, снятого ею когда-то. Она долго сидит в тишине, нарушаемой стуком сердца, редкими бульками капель да писком летучих мышей, висящих под потолком.

– Получается, я всё придумала. И Виду, и Глор… Как же так?

Глор пропала с первых же дней, и Виды вот тоже нет, – одно бессилие и всепоглощающее желание спать.

Соня идёт к общаге, к подъезду подходит затемно. Она опускается на ступеньки крыльца и утыкается в колени лицом.

По разорванным облачным клочьям зловеще плывёт луна, то окунаясь в чернявую глубь, то выныривая обратно. Холодный туман обволакивает, обнимает. Слышится говор и шорканье ног. Пиликает домофон. Громыхает железная дверь.

Люди идут домой. Люди включают свет и прячут его ото всех за плотные шторы. Они будут готовить свой ужин, шутить и рассказывать, как прошёл день. Будут делать с детьми уроки и гладить кота. Лягут спать, он обнимет её со спины.

А эти тапки натёрли ей ноги, и юбка пахнет лежалым бельём.

Соня заходит в подъезд и отыскивает у чердачной двери спрятанные